а) это его, аффтарское видение, а у других трава курилась иначе, и вообще это были грибы;
б) аффтар с интересом выслушает ваши версии ибо предполагает, что кого-нибудь торкнуло еще более основательно и детально, а детали аффтар любит. В общем, подбросьте дровишек в костерок идей, коли что
Смерть под блестками или венгерский «Рудольф».
читать дальшеКак я раньше отмечала, австрийский Рудольф, стопроцентный принц без отсылки к дружественным сюжетам, дико мешает остальным героям (кроме Мэри) и порой просто раздражает. Посему финал воспринимался не как закономерный, но как лучший из возможных. В самом деле, нет человека, нет проблемы, а, в моем восприятии, венский Рудольф – эдакий человек-проблема, напрочь игнорирующий попытки окружающих наставить на путь истинный. С его венгерским коллегой история заиграла совсем иными красками. Вместо бытовой истории о плохом муже и еще более худшем наследнике престола, я увидела интереснейшую в своей смеси драмы и легкого жанра трагедию Гамлета-Чацкого, втиснутого в опереточный мир и отчаянно пытающегося выйти за иллюзорную, но прочную завесу из блесток и конфетти.
В сравнении с австрийской постановкой, в венгерской версий бросается в глаза значительное улучшение сюжета. Прежде всего, это коснулось самого пространства действия. Венский сюжет прост, как школьная линейка, и настолько же однозначен. Герои венгерского «Рудольфа» получили сразу аж три измерения и основательно в них расположились, причем некоторые особы получили возможность жить сразу в нескольких мирах. Но обо всем по порядку. Сначала – о самих мирах.
Первый мир – мир оперетты и балаганчика, сияющий, блестящий, манящий всеми удовольствиями и веселой жизнью. В этом мире невозможны демонстративная смерть в театре, страдания над глобусом о судьбах родины и разгром редакции. Здесь царят шик, блеск и праздник, танцуют красивые дамы и гибкие кавалеры, сыпется золотая пыльца из мешочка Пфайфера. Всё легко: легко встречаться, легко влюбляться, легко увлекаться модными идеями и легко забывать их на карнавале жизни. Мэри родом именно из этого мира, такая же легкая и сияющая, порхающая, словно яркая бабочка. И, как бабочка, сгоревшая и канувшая в небытие, стоило только однажды выйти за рамки родного мира.
Второй мир – мир реальности, это мир политики и логики, мир сильных решений и ответственности за оные. Мир Порядка, мир Таафе – кукловода, оберегающего определенные рамки и разыгрывающего в них свой сюжет. В отличие от беззаботного мира оперетты, здесь неспокойно. Этот мир стоит на краю пропасти, в нем доживает свои дни империя Франца-Иосифа, подготавливают к исполнению свои прожекты вольнодумцы, народ негодует и, по случаю, не прочь открыто показать свое негодование. Этот мир обеспечивает существование карнавального мирка, и его герои вхожи в балаганчик. Вхожи – но не родны ему. Кто-то, как Лариш, сознательно выбирает жизнь за покровом мишуры, убегая от себя и планов Таафе, и поэтому, в итоге, оказывается бессилен что-либо исправить или изменить. Кто-то, как Штефания, вынужден по своему положению жить в опереточном мире и играть по его правилам, не имея возможности развернуться на другом поприще. Что до Таафе, то он спокойно перемещается в этих двух измерениях, ладно подстраиваясь под оперетту, формируя реальную жизнь. Ему нет доступа только в последнее, третье измерение – вотчину Пфайфера.
Забегая вперед, скажу сразу: Пфайфер в мире балаганчика – это своего рода Халал на отдыхе. В своем же собственном измерении (его преддверие мы видим в конце второго акта) он уже не нуждается в карнавальных атрибутах, выступая хозяином потустороннего мира, мира-отражения, мира за покровом реальности, где уже не имеют значения ни развлечения балаганчика, ни правила Таафе. Здесь всё возможно – и всё может обмануть ожидания. Не каждый может забрести сюда по собственному желанию и понять, с чем соприкоснулся, а выйти обратно в жизнь не может уже никто. Кроме самого Пфайфера. Собственно, от самого мира мы видим именно пропускной пункт, дальше которого не смогла двинуться Лариш, и через который сбежали в лучшую, по их представлениям, реальность Рудольф и Мэри. Предбанник мира Пфайфера-Халала, отчасти, маскируется под балаганчик, предлагая привычный карнавал в инфернальной упаковке. Разумеется, стоит задержаться и увязнуть здесь поглубже, как бал заканчивается. А дальше – туман и неизвестность.
Мюзикл не случайно начинается и оканчивается номерами с Пфайфером. Пфайфер-Халал – это то, что так или иначе догоняет нас во всех мирах под разными масками. Только в мире порядка его власть слаба и он вынужден действовать в рамках, установленных Таафе. Но именно из-за этих рамок и правил Таафе вынужден порой прибегать к его помощи, хотя и неявно, для устранения дестабилизирующих элементов.
Пфайфер многолик. Вначале он напоминает Клопена из диснеевского «Горбуна из Нотр-Дама», затем в забавном торговце предсказаний, таскающем тележку с такими смешными куклами и разыгрывающем сценки на потеху публике, всё больше проступают черты Халала. Да и куклы у него особенные: сюжет, который они сыграют, непременно воплотится в жизнь. Но пока время еще не пришло, можно немного подурачиться, что Пфайфер с удовольствием и делает. А за весельем, смехов и оживлением не так уж и заметен скрытый где-то за блестками и мишурой обрыв.
Логично было бы предположить, что Таафе с его порядком – своего рода естественный оппонент полного сюрпризов и неожиданностей Пфайфера. Но подобное противопоставление слишком очевидно и слишком напрашивается, чтобы дела действительно обстояли именно так. Эти двое не оппоненты, им не нужны ни дележ территории, ни борьба друг с другом во имя чего-то абстрактного. Они, скорее, коллеги, работающие в разных отделах, но порой решающие общие проблемы, к примеру, устранения чересчур активной марионетки, решившей обрезать нити и выломаться из предписанного сюжета. Подобные бури в стакане не нужны Таафе, а Пфайферу ничего не стоит немного подыграть и тем и этим, доведя Рудольфа до последней черты, чтобы сломать последнюю оставшуюся иллюзию уже на своей территории, куда Таафе хода нет.
Таафе – хозяин нитей, тем не менее, сознательно ограничивает свою власть определенными рамками. Просто потому, что порядок должен быть во всем, в том числе и в его собственных действиях. Таафе – режиссер и актер в своем измерении. Он одновременно выше своих марионеток – и в одной плоскости с людьми. Таафе управляется с кайзером, вольнодумцами и Рудольфом, играет опереточного злодея перед Мэри, но не может заставить выбравшую мир балаганчика Лариш играть в его команде. Таафе – кукловод, но не Пфайфер ли дает ему кукол напрокат? А непослушных кукол можно всегда сдать обратно. Можно сказать, что с Рудольфом так и получилось.
Рудольф практически сразу вызывает к себе симпатию с оттенком легкой жалости. Он похож на Гамлета, Чацкого и Фредди из «Моей прекрасной леди» Лоу. Рудольф разрывается между двумя мирами: ему тесно и душно в мире блесток, а в мире реальности он практически беспомощен. Не отсюда ли его категорическое неприятие Таафе? С ним, кронпринцем, граф настолько обходителен, что это можно принять за насмешку. В отличие от Рудольфа, Таафе строит реальность, определяя людям положенные места, прописывая роли, дергая за нити. Рудольф же пытается самостоятельно найти себе место в мире, где хозяйничает Таафе и, конечно, терпит поражение. Но поражение будет потом. Сначала – любовь и борьба, борьба с правилами, борьба за любовь, борьба за право изменять мир.
С самого начала действия Рудольф находится в конфликте, мучительно пытаясь как-то его разрешить. Кронпринца угнетают нелады с женой, непонимание отца, даже вольнолюбивое идеи, заложником которых он, по сути, стал, уже не особо греют душу. Рудольф, по всей вероятности, ощущает предопределенность, предписанность его роли как в мире опереточных страстей, так и в системе, столь милой сердцу Таафе. В балаганчике ему тесно. Изменять реальность не пускают. Остается только бунтовать, ломая жизнь и сюжет. И тут происходит неожиданная встреча с Мэри.
Мэри – плоть от плоти мира конфетти и блесток. Она непосредственная, трогательная и очаровательна, и напоминает как Элизу Дулиттл, так и Джульетту. Мэри искренне рада, что встретила своего принца (да-да, самого что ни на есть настоящего!), который стал для нее «просто Рудольфом». Однако, идя за своей любовью, Мэри не замечает, как всё меняется вокруг. Она еще живет в опереточном мире, а Рудольф – в драматическом. Стараниями Рудольфа, к концу первого действия мост-арка между этими двумя мирами построен, и на этом мосту встречаются Пфайфер и Таафе. А под этой аркой, не подозревая, что за вариант судьбы им уготован, поют о своем Рудольф и Мэри.
Надо отметить, что и Таафе, и Пфайфер давали Рудольфу шанс одуматься и вернуться в свою роль. Именно роль: собственно идеи, мысли и чувства Рудольфа тому же Таафе до лампочки. Его злит именно неповиновение марионетки, выход теленка из заботливо разукрашенного стойла.
Вслед за Таафе, приходит Штефания (уже после пробуждения). Она напоминает Рудольфу его роль со своей колокольни. Важно, не кого ты любишь, а кому принадлежишь – и Штефания негодует, что Рудольф нарушает условия сделки своим возмутительным поведением.
Пфайфер, со своей стороны, предлагает Рудольфу привычное легкое забвение в веселом кабачке с девочками. Мол, побузил, побунтовал, и будет. Возвращайся-ка обратно в свой привычный сюжет.
Но Рудольф уже не может остановиться и повернуть назад: кажется, что «настоящая жизнь» близка и даже возможна, более того, он сам способен на нее влиять (вмешательство в речи Таафе). Лариш, будучи «родом из реальности» уже предчувствует грядущую беду и в недобрый час обращается к «случайно» оказавшемуся рядом Пфайферу за предсказанием. Теперь судьба принца окончательно определена. Лариш видит будущее, которое нельзя ни изменить, ни отменить. Самое худшее – знать, что беда надвигается, и в бессилии на это смотреть, как как-то спел дер Тод. Лариш предстоит ощутить это худшее по полной. Попытки повлиять на ситуацию обречены на провал. Заговор с участием Рудольфа будет разоблачен. Мэри, находясь в душевном раздрае после встреч с Таафе и Штефанией, естественно, не сможет просто уехать. По сути, все события второго акта так или иначе работают на пользу варианта «Майерлинг». Побег от жестокой реальности в лучший мир – это ли не лучший исход? Вот только где искать этот лучший мир… Рудольф с Мэри делают ставку на мир Пфайфера-Халала, сбегают на бал в мире теней и иллюзий и, в очередной раз проигнорировав попытку Лариш изменить назначенную судьбу, стреляются аккурат на той самой арке – мосту. Мэри оказывается с одной стороны, Рудольф с другой, инфернальный бал застывает, и Пфайфер разводит мост. Марионетки проиграли, история закончилась, надеяться и бежать уже некуда. «Да и была ль она, дорога, впереди?» Наверное, нет.
Всё заволакивается туманом из мира Пфайфера-Халала, и в нем мы видим очертания параллельных миров и их обитателей. Словно механические куклы, у которых кончился завод, стоят фигуры танцоров; похожи на застывшие статуи Лариш, Штефания, Франц-Иосиф и другие оставшиеся в живых персонажи. А на заднем плане – разведенный мост. Статус-кво восстановлен, и каждый должен быть на своем месте и в своей роли.